Павловская Анна, р. в Минске.
Закончила ИЖЛТ (Москва, 2009).
Лауреат «Илья-премия», «Сады лицея», премии Есенина, дипломант Волошинского конкурса и пр.
Публиковалась — «Новый мир», «День и ночь», «Зарубежные записки», «Интерпоэзия», «Сибирские огни», «Дети Ра», «Крещатик» и др.; в ряде антологий, в том числе, «Приют неизвестных поэтов. Дикороссы» (Ю.Беликова) и «Русская поэзия XXI век» (Г.Красникова).
Автор книг «Павел и Анна» (2002, Москва), «Торна Соррьенто» (2008, Минск).
* * *
Десять лет не тосковала
по аллеям и дворам,
десять лет себя ломала
и сломала пополам.
И теперь мне снится Свислочь,
снится черная вода,
я теперь не вижу смысла
возвращаться в никуда.
Я достигла абсолюта,
я другую вижу тьму.
В никуда из ниоткуда
не вернуться ничему.
* * *
В пустом трамвае полуночном,
забывшись на какой-то миг,
течет во времени проточном
мой ускользающий двойник.
Тоска, тоска, а ехать надо —
за горизонт, куда-нибудь,
где тетя Рая с тетей Адой
в саду присели отдохнуть.
Где в летней кухне дух малинный,
в окно просунулся ревень,
где только начат длинный-длинный
благословенный летний день.
Сквозь листья солнце руки жалит,
но ты идешь в зеленый зной,
и вдруг выходишь на вокзале
зимы далекой и чужой.
Перрон уже оцеплен стужей,
известен путь и вектор дан,
и все что есть, и все что нужно
вместилось в черный чемодан.
* * *
Под вечер тянет хвойным дымом
и остывающей рекой,
и этот город нелюбимый
я принимаю за другой.
Сквозь этот запах горьковатый,
собой реальность заслоня,
мой двор расплавленный закатом
вдруг наплывает на меня.
Тогда и я совсем другая,
какой была я в те года,
впервые город покидая,
а получилось навсегда.
* * *
Рвется там, где было тонко,
невозможно удержать.
Я отматываю пленку,
продолжаю продолжать.
Год приходит и уходит,
все грехи совершены,
как всегда стоит на взводе
балерина тишины.
Все, не будет больше чуда,
не соединить края.
Часто снится почему-то
жизнь другая, не моя.
СИБИРСКИЙ РОМАНС
Водка мутная, курево,
избяная Сибирь,
где с нечесаной курвой
спит седой богатырь.
Дом брусчатый сосновый,
золотой абажур,
по утру нездоровый
взгляд на спутанный шнур.
Скука душная тяжкая,
как медвежий кожан.
Жизнь прошла между ляжками
этой дуры, братан.
Ни кина, ни часовенки,
шевелится шуга.
Разве мы уголовники
все тайга да тайга.
БАЛЛАДА О ЛИРИЧЕСКОМ ГЕРОЕ
Я избегала четких рифм
и точных утверждений.
Мозги, как пальцы обслюнив,
считала, голову склонив,
мильоны знаков водяных
в купюрах сновидений.
Я пролагала путь собой
и шла вперед по трупам
самой себя, и мой герой
что день пускался на убой
с подъятой гордо головой,
сложив в улыбку губы.
Но это было полпути,
чтоб дальше я могла идти,
его я воскрешала,
чтоб снова чувствовал в груди
отравленное жало.
И вот однажды он сказал,
сказал мой бедный Вертер,
три сотни раз я умирал,
три сотни раз я воскресал
и я теперь — бессмертный.
* * *
Только солнце склонит
над землею рога —
и на землю летит
золотая лузга.
На черемуху сыпет,
висит над водой.
Ходит в озере рыба
с дырявой губой.
Только луч просечет
эту воду до дна —
в камыше промелькнет
золотая спина.
Это слезы в ресницах,
что бляшки слюды.
Это снится
истертая линза воды.
Это боль по себе
расширяет зрачок.
Это ноет в губе
заржавевший крючок.
* * *
В квартире бабочка летала,
в углах металась.
Я просыпалась, засыпала
и просыпалась.
Ее воздушные касанья,
что легче дыма,
ужасным были наказаньем,
невыносимым.
Когда она ко мне на щеку
слетала тенью,
меня как будто било током
от отвращенья.
Была она как мой порок
неумолима,
как демон с вытертых досок
Иеронима.
Она как будто лапкой птичьей
меня касалась,
наверно, легкою добычей
я ей казалась.
Я начинала «Да воскреснет»,
сбивалась, злилась.
Я знала, утром все исчезнет,
а ночь все длилась.
* * *
памяти А.И. Кобенкова
Прекрасны ссоры, ревность, пересуды,
прекрасно невезенье и долги —
все это жизнь была и ниоткуда
сокровища ссыпала в сундуки.
Меня из рук изменами кормили,
мои разлуки можно сдать в музей;
предательства любимых и друзей —
благословенны, потому что были
все эти люди радостью моей.
Крапива, обжигающая ноги,
мешающие дреме комары,
дождь, холод, непролазные дороги,
кошмары, одиночество, подлоги —
поистине бесценные дары.
Мне кажется, что в жизни нет изъяна
и нечего прибавить от себя, —
так повторяю, всхлипывая, пьяная,
с поминок уходя.
* * *
Приносит мама виноград
и гречневую кашу.
Из-за двери за мной следят
Сережи и Наташи.
Их много, стриженных под ноль,
больных и желторотых.
Болезнь их, а вернее, боль
в том, что они — сироты.
И я всегда окружена
молчаньем осторожным.
Я тоже, кажется, больна,
но не тогда, а позже.
Куплю ли сыну виноград,
варю ли утром кашу —
из-за двери за мной следят
Сережи и Наташи.
* * *
Я толстых бабочек боюсь —
из темноты летят, как пули.
Я, может, тоже застрелюсь,
но не на даче, не в июле.
На освещенное крыльцо
выходишь, впитываешь лето,
но бабочка летит в лицо,
и выпадает сигарета.
Обрушивается покой,
свистят незримые летуньи,
возьми их, Господи, накрой
стеклянной банкой полнолунья.
Как на Египет саранчу
наслал Ты эту камарилью.
Я электричество включу
и свет из узких окон вылью.
Я так хотела тишины,
я так устала в эту зиму.
Выходишь — бабочка из тьмы,
и — в лоб, и все непоправимо.
* * *
Я жевала вязкую травинку
на далеком жарком сенокосе.
С придыханьем взвизгивали косы,
и кружились в воздухе пылинки.
Вся зеленым выпачкана соком,
жилистым закрывшись лопухом,
Я лежала на стогу высоком,
как на одеяле пуховом.
Жизнь казалась как травинка сочной,
яркой как сиянье на реке.
Смерть была козою на цепочке,
что по кругу ходит вдалеке.
Выходило стадо с водопоя,
сотрясая мокрые бока,
и трясло губастой головою,
солнце поддевая на рога.
Расстилался свет слоеным пухом,
голубым и белым плыл июль.
И кузнечик стрекотал под ухом
детскую мелодию свою.
Брат мой нежный, бережный кузнечик,
безнадежный фантазер и франт,
ты как я — зеленый человечек,
скрипочки врожденный музыкант.
Ничего не бойся, друг крылатый,
черные блестящие глаза,
и пока играй свои сонаты,
а потом придет тебе коза,
как во сне чужой экзаменатор
с темной геометрией земли.
Встреть ее как римский император,
улыбнись, и шею оголи.
* * *
На стопку хлеба положить
и сверху сигарету.
Я не могу тебе простить
отсутствие ответа.
Ведь это больно навсегда
на всем поставить точку.
Не имут мертвые стыда
и не дают отсрочки.
Мы все мертвее мертвецов
по гамбургскому счету,
приходим в жизнь на шесть часов,
как ходят на работу.
Спокойной ночи, малыши,
все бесполезно для души
столь равнодушной к плоти,
как музыка к работе.
* * *
Пошлость малярной кистью
мастерски обелит,
хватит одёжки чистить —
Бог это антрацит,
больше, чем милосердье
(ангелы, что кроты),
этот страх перед смертью —
боязнь темноты,
тремор за принадлежность
слою рогов-копыт,
Бах не дает надежды,
помирай, говорит,
жизнь завяжи, как скатерть,
брось ее, дуру, ввысь,
в черное небо глядя,
звездами удавись,
дальше ползи слепая
в недрах кротовых нор,
лапами разгребая
фуги бемоль мажор.
* * *
Вот так и доходят до ручки,
и я опустилась почти,
бездельница я, белоручка —
работы в Москве не найти.
Скитаюсь по улицам пыльным,
читаю «Записки жильца».
Везет деловитым и сильным,
румяным на четверть лица.
О что за субтильная бледность?
О что за мечтательный взор?
Я верила в честную бедность,
я думала, деньги — позор,
я мыслила — правильно, дескать,
самой оставаться собой.
Во всем виноват Достоевский,
и даже, отчасти, Толстой.
Слепая! и то еще будет,
когда со страниц семеня,
богатые бедные люди
ногами затопчут меня.
